Глава 1

Pardonez moi, monsieur. Ou est la lune?*

Alors, mon ancien, la lune est ici, ouvre la Seine, e’norme, rouge et humide**.

Merci, mon ami***, теперь вижу, и — шьорт побери! — это самая подходящая ночь для луны, ночь, как будто созданная для пикантных удовольствий в лунном свете, для танца смерти в исполнении Демонического Декстера и его очень близкого друга.

Но merde alors!**** Луна над la Seine? Оказывается, Декстер в Париже! Quelle horreur!***** Танец не исполнить, в Париже — никак! Не найти ему здесь друга, не укрыть в ночи Майами, не дарить останки водам теплого и ласкового океана. Здесь — лишь такси, туристы да вот эта вот огромная и одинокая луна.

И, конечно, Рита. Рита повсюду, листает разговорник, путается в картах, шуршит страницами путеводителей и кипами листовок, обещающих восторг и счастье и, кстати, чудным образом все это дарующих... ей. Только ей. Парижское блаженство досталось исключительно новобрачной, тогда как ее свежеиспеченный супруг, прежде верховный жрец лунной легкости — Декстер Дисциплинированно Добродетельный, — способен лишь дивиться на луну да накрепко удерживать нетерпеливо вздрагивающего Темного Пассажира в надежде, что счастливое безумие вот вот закончится и мы вернемся в упорядоченную обыденную жизнь — жизнь охоты с ножом на иных чудовищ.

Потому что Декстер любит резать на свободе, весело и ясно, а теперь вот вынужден повсюду следовать за Ритой, дивиться на луну и смаковать иронию медового месяца, где все медовое и лунное запрещено.

Итак, Париж. Декстер смиренно плетется в кильватере флагмана, рассматривает то, что положено, кивает и время от времени выдает остроумные ремарки вроде «ого!» или «угу...», а Рита дает себе волю, выпустив закупоренную в ней все эти годы жажду Парижа.

А сам то Декстер? Неужели он способен устоять пред легендарными восторгами Города Света? Ведь даже он обязан узреть весь этот блеск, даже у него внутри должен шевельнуться отголосок хоть притворного чувства. Разве так бывает: Декстер в Париже, но не чувствует совсем ничего?

Разумеется, нет. Декстер много чего чувствует. Чувствует усталость. И скуку. И крепнущий позыв найти себе кого нибудь для игр. Скорее бы! Чем скорее, тем лучше, коли на чистоту; отчего то семейная жизнь возбуждает аппетит.

Что ж, уговор есть уговор: Декстеру придется делать одно, чтобы иметь возможность делать другое. В Париже, так же как дома, Декстеру следует maintenir le deguisement******. Даже французы, люди искушенные, вздрогнули бы, узнав о монстре, бесчеловечном изверге, вся жизнь которого подчинена тому, чтобы обрекать всех остальных монстров на заслуженную гибель. А Рита в своем новом образе краснеющей, смущенной новобрачной — прекрасная deguisement для моей истинной сущности. Разве кто ни будь поверит, что вот это вот существо, смиренно плетущееся вслед за идеальным воплощением американского туризма, — холодный и бесчувственный убийца?

Конечно, нет, mon frère. C’est impossible*******.

Сейчас, увы, très impossible********. Никакой надежды ускользнуть на пару часиков и получить давно заслуженный отдых. Только не здесь, ведь в этих краях Декстер никому не известен, да и он сам не знает повадок местной полиции. В незнакомой и чужой стране — нельзя, здесь не действуют суровые законы Кодекса Гарри. Гарри был копом в Майами, и все в Майами вертелось по слову его. Но французских слов у Гарри не было, и французские копы мне совсем не знакомы; как бы ни билась тьма на заднем сиденье, здесь слишком рискованно.

Вообще то ужасно обидно — ведь парижские улицы словно созданы для зловещих засад. Узкие, темные, хаотично запутанные. Так и представляется: вот Декстер, закутанный в плащ, сжимает кинжал, скользит торопливо по мрачным аллеям, торопится на встречу в этих старых, похожих друг на друга домах, нависающих низко, зовущих к дурному... Да и сами улицы — раздолье для бойни, мостовые — из каменных глыб, таких, что в Майами давно бы уж выдрали напрочь, забросали ими стекла проезжающих машин, а то продали бы строителям на новые дороги.

Увы, это не Майами. Париж. И я выжидаю, даю отвердеть новому, жизненно необходимому двойному дну Декстера, а сам надеюсь пережить еще одну — последнюю — неделю медового месяца мечты Риты. Пью французский кофе (слабенький, по меркам Майами) и vin de table********* (тревожное, кроваво красное) и восхищаюсь талантом моей молодой жены впитывать в себя все французское. Она на училась так мило краснеть, спрашивая: «Table pour deux, s’il vous plait»**********, — что все французские официанты разом угадывают в нас свежеиспеченную парочку и, как один, работают на романтические грезы Риты: кивают, улыбаются и буквально готовы петь «La vie en rose»***********, когда ведут нас к столику. Ах, Париж. Ah, l’amour************.

Днем мы носимся по улицам, сверяясь с очень важны ми подсказками на карте, а вечера проводим в затейливых ресторанчиках, где часто вдобавок к еде подают и французскую музыку. Мы даже были на спектакле «Мнимый больной» в «Комеди франсез». Не знаю, почему его дают совсем без перевода, исключительно на французском, но Рите, кажется, это нравится.

А через пару дней ей, кажется, ничуть не меньше нравится и шоу в «Мулен Руж». Вообще, по моему, жене в Париже нравится все все, даже речные прогулки. Я уж молчу, что на воде гораздо лучше отдыхать в Майами, дома, там, где ей ни разу не хотелось даже прокатиться на катере, но, честно говоря, начинаю гадать, что творится у нее в голове.

Она бросается на каждую городскую достопримечательность. Эйфелева башня, Триумфальная арка, Версаль, Нотр Дам — все пали под напором страстной блондинки, вооруженной безжалостным путеводителем.

По моему, цена за deguisement уж слишком велика, но Декстер — идеальный солдат. Бредет вперед и вперед, под грузом семейных обязательств и бутылок с водой. Не жалуется ни на жару, ни на стертые ноги, ни на дикие толпы туристов в тесных шортах, сувенирных футболках и шлепках.

Впрочем, однажды он предпринимает робкую попытку проявить интерес. Автобусная экскурсия по Парижу; голос на пленке бормочет (на восьми языках) названия восхитительных мест чрезвычайной исторической значимости; мозги у Декстера чуть слышно закипают... и вдруг приходит мысль! Ведь было бы только справедливо, если бы здесь, в Городе вечно звучащих аккордеонов, отыскался очаг культуры для измученного странствиями чудовища... и теперь я знаю какой. На следующей остановке я мешкаю в дверях автобуса, желая задать водителю простой и невинный вопрос.

— Простите, не будем ли мы проезжать по улице Морг?

Водитель слушает айпод. Недовольно дергает наушник из уха, окидывает меня высокомерным взглядом, недоуменно вскидывает бровь.

— Улица Морг, — повторяю я. — Мы поедем по улице Морг?

Говорю все громче, в тщетных потугах объясниться с не американцем, потом осекаюсь и растерянно умолкаю. Водитель продолжает на меня таращиться. В болтающемся наушнике звякает хип-хоп. Потом водитель дергает плечом и разражается короткой и стремительной тирадой по французски, с жаром обличающей мое полнейшее невежество; запихивает наушник в ухо и открывает дверь автобуса.

Я выхожу вслед за Ритой, смиренный, покорный, не много разочарованный. Казалось бы, так просто — почтить остановкой улицу Морг, отдать дань уважения этой важной культурной достопримечательности мира чудовищ... Повторяю свой вопрос позже, водителю такси, получаю тот же самый ответ; Рита переводит с несколько смущенной улыбкой.

— Декстер, — бормочет она. — У тебя ужасное произношение.

— У меня испанский лучше, — отзываюсь я.

— Не важно, — говорит она. — Нет никакой улицы Морг.

— Что?!

— Это выдумка. Эдгар Аллан По ее придумал. На самом деле улицы Морг не существует!

Эффект, как будто от слов «Санта Клауса не существует!». Нет улицы Морг? Не существует восхитительной исторической горы парижских трупов? Неужели?! Нет, все наверняка именно так. Знания Риты о Париже обширны. Ошибки быть не может — она прочитала огромное количество путеводителей за свою жизнь.

И я ретируюсь, вновь прячусь в раковину безответной податливости; ничтожный проблеск интереса угас, как совесть Декстера.

До возвращения домой, в благословенную порочность и суету Майами, осталось три дня. Нам предстоит день в Лувре. И это вызывает некоторое любопытство даже у меня; пусть я бездушен, это вовсе не значит, что я не ценю искусство. Как раз таки наоборот. В конце концов искусство есть создание упорядоченных образов с целью про извести значимое воздействие на чувства. А разве Декстер занимается не тем же самым? Конечно, в моем случае «воздействие» имеет более буквальный смысл, тем не менее и я в состоянии оценить другие средства и формы выражения.

Итак, с этим вполне определенным интересом я по следовал за Ритой в Лувр, по огромному двору и вниз, через стеклянную пирамиду входа. Жена решила посетить музей самостоятельно, без туристических групп: не из не приязни к вонючим толпам глазеющих, пускающих слюни, удручающе невежественных баранов, липнущих ко всякому экскурсоводу, но потому, что Ритой двигало желание доказать свою способность разделаться с любым музеем, даже французским.

Под ее предводительством мы шагнули прямо к очереди в кассу, где и проторчали несколько минут, пока Рита наконец не купила билеты. И вот вперед, к чудесам Лувра!

Первое чудо явилось нам сразу по выходе из фойе в помещение самого музея. В одной из первых галерей толпилось целых пять экскурсионных групп, у огороженного красным бархатным шнурком входа. Рита издала некий звук, похожий на «хмгмм», и потянула меня за руку. Мы поспешили прочь, подальше от всей этой толпы, и я на ходу обернулся — все смотрели на «Мону Лизу».

— Какая маленькая! — выдохнул я.

— Ее чрезвычайно переоценили, — строго заметила Рита.

Я понимаю, в медовый месяц положено узнавать спутницу жизни с новых сторон, но такую Риту я прежде вообще не встречал. Та, которую, как мне казалось, я знал, при мне не высказывала никаких твердых мнений, тем более противоречащих расхожим взглядам. А тут вдруг заявляет, будто самую известную картину в мире — «переоценили»! Уму непостижимо... моему по крайней мере.

— Это же «Мона Лиза»! — возразил я. — Как ее можно переоценить?

Жена опять хмыкнула и лишь сильнее потянула меня за руку.

— Пойдем посмотрим Тициана! Намного красивее! Полотна Тициана были очень милы. Равно как и Рубенса, хотя я не заметил в них ничего такого, что объяснило бы называние в их честь классического бутерброда «рубен сандвич» с копченой говядиной и швейцарским сыром. Впрочем, я, оказывается, проголодался и теперь, вспомнив о еде, сумел увлечь Риту через следующие три очень длинных зала с очень красивыми картинами в кафе на одном из верхних этажей.

Мы перекусили бутербродами, которые стоили очень дорого, а на вкус были всего лишь чуть более съедобными, чем еда в аэропорту, а потом до самого вечера бродили по музею, рассматривая картины и скульптуры. Их было просто ужас как много, и к тому времени, когда, уже в сумерках, мы снова вышли во двор, мой некогда великолепный мозг был полностью порабощен.

— Что ж... — заметил я, утомленно выбираясь на воздух. — День был длинный...

— О да! — отозвалась жена. Ее огромные глаза сверка ли, и вообще она как будто совсем не устала. — Просто невероятный!

Потом Рита взяла меня под руку и прижалась с таким чувством, словно весь этот музей создал лично я. Идти стало труднее, но, в конце концов, именно так и положено людям вести себя во время медового месяца в Париже, так что я не стал возражать, и мы поковыляли дальше.

За углом музея к нам шагнула девица с пирсингом по всему лицу и сунула Рите листок бумаги.

— А теперь пора увидеть настоящее искусство! — объявила она. — Завтра вечером, а?

— Merci, — равнодушно откликнулась Рита, и девушка пошла раздавать листовки дальше.

— Кажется, у нее слева осталось немного свободного места, можно еще проколоть... — задумчиво произнес я. — И в брови еще...

Рита прищурилась, разглядывая лист бумаги.

— А... Это представление!

Теперь пришла моя очередь непонимающе щуриться.

— Где?

— Надо же, как интересно! — воскликнула Рита. — Кстати, завтра вечером мы никуда не собирались... Обязательно пойдем!

— Куда пойдем?

— Это замечательно — объявила она.

А может быть, Париж и впрямь волшебный город. Рита оказалась права.

______________________________________________________________________

* Простите, мсье, где луна? (фр.)

** Вот же, милый мой, луна встает над Сеной, огромная, красная и влажная (фр.).

*** Благодарю, мой друг (фр.).

**** Черт возьми! (фр.)

***** Какой ужас! (фр.)

****** Поддерживать видимость; маскироваться (фр.).

******* Брат мой. Это невозможно (фр.).

******** Совершенно невозможно (фр.).

********* Столовое вино (фр.).

********** Столик на двоих, пожалуйста (фр.).

*********** Букв.: «Жизнь в розовом свете», название песни в исполнении Эдит Пиаф (фр.).

************ Любовь (фр.).

Глава 2

«Замечательное» располагалось в тенистом переулке, недалеко от Сены, в районе, который Рита трепетно именовала «Рив Гош»: выставочное пространство витриной своей было обращено к улице и называлось «Реальность».

Мы наспех пообедали (даже десертом пренебрегли!), что бы успеть на выставку к семи тридцати вечера, повинуясь указаниям из листовки. Внутри уже было примерно две дюжины посетителей, толпившихся группками по не сколько человек перед плоскими телеэкранами, развешанными по стенам. Похоже на музей... Я подхватил буклет со стойки. Текст был напечатан на французском, английском и немецком. Пролистав до раздела на английском, я стал читать.

Буквально с первых же предложений мои брови сами полезли на лоб. Брошюра оказалась этаким манифестом, полным бряцающей страсти, перевести которую, пожалуй, адекватно можно было бы лишь на немецкий. Раздвинуть рубежи искусства! Новые грани ощущений! Разрушить условности, отделяющие искусство от жизни! Долой замшелую Академию искусств! Пускай Крис Берден, Рудольф Шварцкоглер, Давид Небреда и другие первопроходцы сделали свое дело; настало время сокрушить все стены! Вперед, в двадцать первый век! «Вперед» нам предлагалось рвануть прямо сегодня, посредством нового шедевра под названием «Нога Дженнифер».

Подобная пылкость в сочетании с чрезвычайно идеалистичным настроем всегда казалась мне весьма опасным сочетанием, даже где то забавным... вот только в данную минуту забавлялся Кое Кто Другой, веселился от души... Из глубоких склепов Дома Декстера раздался тихий смех и посвист Темного Пассажира, и, как всегда, его весе лье обострило мои чувства... Что то здесь не так. В самом деле, неужели Темный Пассажир способен оценить художественную выставку?

Теперь я озирался по сторонам с иными ощущениями. Шепот зрителей, толпившихся возле экранов, уже не казался мне данью почтения к искусству. В их приглушенном бормотании почти неразличимо шелестело недоверие на грани ужаса.

Я взглянул на Риту. Жена читала, хмурилась, качала головой.

— Про Криса Бердена я слышала, он американец. Но этот вот, Шварцкоглер... — Она запнулась на сложной фамилии — в конце концов, все эти годы Рита учила французский, а не немецкий. — Ох... — Она дочитала и покраснела. — Тут пишут, он... он отрезал свой собственный... — Рита подняла голову и обвела взглядом людей в комнате. Все молча таращились на экраны. — Господи...

— Может, пойдем отсюда? — предложил я. Мой внутренний друг веселился вовсю.

Но Рита уже шагнула к ближайшему экрану и увидела, что там. Рот ее непроизвольно открылся, губы задергались, словно пытались выговорить очень длинное и сложное слово.

— Там... там... там... — лепетала она.

Я коротко взглянул на экран и убедился, что Рита снова права: все происходило именно там.

«Там» демонстрировали видеосюжет о некоей девушке в наряде стриптизерши: сплошь перья и блестки. Такой костюм обычно предполагает завлекательную, соблаз нительную позу, но вместо этого девица задрала одну ногу на стол и размахнулась вибрирующей пилой. Запрокинула голову, широко открыла рот в мучении... Пятнадцать коротких секунд без звука. Сюжет закончился и вновь вернулся к началу: девушка проделала все то же самое еще раз.

— Боже мой... — пробормотала Рита. — Это... это, видимо, монтаж, какой то фокус... Наверняка!

Я не был столь уверен. Во первых, Пассажир уже и раньше намекал мне, что тут творятся любопытные дела. А во-вторых, я слишком хорошо узнал выражение на лице девушки в кадре — благодаря моим собственным художественным упражнениям. Боль ее была настоящая, это совершенно точно, подлинная мука на грани, и все же, не смотря на обширный опыт, я еще ни разу не встречал человека, желающего самолично причинить себе столько страдания. Теперь понятно, что так рассмешило Пассажира. Хотя самому мне было уже не смешно — если такие вещи войдут в моду, придется искать себе новое хобби.

Однако любопытный поворот сюжета... в иных обстоятельствах мне бы очень хотелось взглянуть на остальные экраны. Теперь же... у меня возникла некая ответственность за Риту — подобное зрелище явно не для нее.

— Идем отсюда, — позвал я. — Съедим по десерту! Жена лишь покачала головой и повторила:

— Наверняка монтаж!

И шагнула к следующему экрану.

Я двинулся за ней и был вознагражден еще одним пятнадцатисекундным закольцованным сюжетом: та же девушка, в том же наряде. На этот раз она срезала кусок плоти со своей ноги. На лице ее теперь застыла тупая, бесконечная агония, словно боль длилась так долго, что сделалась привычной, но от того не менее мучительной. Так странно... мне вдруг вспомнилось лицо героини из фильма, который Винс Мацуока притащил на мой мальчишник перед свадьбой, — кажется, «Бардак в студенческой общаге» или вроде того. Сквозь боль и усталость на этом лице светилось какое то странное удовлетворение из разряда «Вот вам всем, видели?!». Так девушка любовалась собственной ногой, мясо с которой до самой кости было срезано от коленки до голени.

— Боже мой, — прошептала Рита и переместилась к следующему экрану.

Я не делаю вид, что понимаю человеческую натуру. По большей части я пытаюсь относиться к миру с позиций логики, хотя это сильно усложняет мои попытки разгадать, почему люди поступают так, а не иначе. Понимаете, Рита мне всегда казалась очень милой, жизнерадостной и светлой вроде героини детских книжек. Она могла расплакаться при виде сбитой кошки на дороге. А тут, пожалуйста, методично изучает экспонаты самой страшной вы ставки в своей жизни. Знает, что на следующем экране будет все то же самое и даже хуже, — наглядная, отталкивающая гадость. И все равно не мчится к выходу, а невозмутимо переходит к следующему экрану.

В галерею приходили новые посетители, и я наблюдал, как на их лицах отражается ужас. Пассажиру здесь явно нравилось, меня же, честно говоря, затея с выставкой порядком утомила. Я не мог постичь смысл происходящего действа. В конце концов, в чем соль? Ладно, Дженнифер режет себе ногу по кусочкам. Ну и что? К чему стараться, причинять себе немыслимую боль, ведь рано или поздно жизнь и так все это сделает за вас? Что это доказывает? И что будет дальше?

Рита тем не менее была решительно настроена пройти сквозь все неприятности и неуклонно перемещалась от одного видеосюжета к другому. Мне оставалось лишь следовать за ней и благородно терпеть повторяющиеся восклицания «Боже мой, Боже мой!» после каждой новой гадости.

В дальнем конце помещения собралась особенно большая группа зрителей. Они смотрели на что-то за ограждением, но нам с нашего места была видна только металлическая рама. Судя по их лицам, в раме было нечто сногсшибательное, настоящая кульминация выставки. Мне уже хотелось оказаться там скорее и разделаться со всей этой галерей, однако Рита настаивала на том, чтобы сначала от смотреть все видеосюжеты. В каждом из них героиня вытворяла все более чудовищные штуки со своей ногой, и, наконец, на последнем экране, в фильме длиной чуть больше обычных пятнадцати секунд, она просто сидела и пялилась на свою ногу, от которой почти ничего не осталось, — лишь гладкая белая кость от колена до щиколотки. Ступня была нетронута и казалась непонятным отростком на бледной длинной ноге.

Теперь выражение на лице Дженнифер сделалось еще более странным: истощенная, ликующая боль, как будто девушка кому-то что-то наконец то явственно доказала. Я снова посмотрел в буклет, но что именно художница нам доказывала, там не объяснялось.

Рита, очевидно, тоже этого не знала. В каком-то молчаливом онемении она смотрела и смотрела завершающий сюжет и лишь на третьем круге снова покачала головой и, будто загипнотизированная, сделала шаг в сторону. Моя жена устремилась в дальний конец помещения, туда, где большая группа людей столпилась у металлической рамы.

Там, очевидно, был центральный экспонат всей выставки, то, ради чего все это затеяно, подумалось мне, и Пассажир согласно хихикнул. Впервые Рита не сумела вы давить свое обычное «Боже мой».

На квадратном постаменте из некрашеной фанеры в металлической раме стояла костяная нога Дженнифер. На этот раз вся, целиком, от колена и ниже.

— Ну вот, — заметил я. — По крайней мере нам теперь понятно, что это не монтаж и не фокус.

— Это муляж, — заявила Рита, но, похоже, сама себе не верила.

Где то на улице, в блеске огней красивейшего города мира, церковные колокола звонили восемь. Однако здесь, в маленькой галерее, не было ни красоты, ни блеска, а звон колоколов казался слишком громким — громким настолько, что даже заглушал мой знакомый внутренний шепоток, намекавший, что самое интересное впереди. Все же я послушался намека и обернулся в поисках чего то нового (ведь я привык, что этот голос почти всегда прав).

Атмосфера ощутимо накалилась. Едва я обернулся, как дверь распахнулась и, сверкая блестками, вошла сама Дженнифер.

До сих пор мне казалось, что на выставке тихо, но по сравнению с последовавшей теперь тишиной раньше здесь буйствовал самый настоящий карнавал. Дженнифер на костылях заковыляла в центр зала. Лицо у нее было бледное и мрачное. Наряд из перьев болтался на исхудавшем теле, а шаги были медленные и неуверенные — похоже, от непривычки к костылям. Культя на месте свежесрезанной ноги была замотана белым бинтом.

Мы стояли у постамента с костью. Дженнифер проковыляла мимо нас, и Рита отшатнулась, лишь бы не коснуться одноногой девушки. Я взглянул на жену — она побледнела и почти не дышала.

Толпа зрителей, совсем как Рита, расступилась, а Дженнифер наконец то дошла и застыла напротив своей же ноги. Уставилась, смотрела долго долго (все равно что весь зал вдруг забыл, как дышать), потом вдруг вы пустила из одной руки костыль, склонилась ближе и погладила кость.

— Красота!

Я обернулся к Рите, хотел пошутить, что «ars longa»*, но опоздал.

Рита лишилась чувств.

_________________________________________________________________________

* Фрагмент крылатого выражения «Ars longa, vita brevis est» — «Жизнь коротка, искусство вечно» (лат.).

Глава 3

Домой, в Майами, прилетели в пятницу вечером, два дня спустя. По всему аэропорту ходили злобные пассажиры, пихали друг друга у багажной ленты, и на глаза у меня навернулись слезы. Кто-то попытался уволочь от ленты чемодан Риты, рявкнул на меня, когда я отбирал ее имущество... Добро пожаловать домой!

И если бы мне даже не хватило дополнительной сентиментальщины, я получил свое сполна буквально в понедельник, в первый рабочий день. Вышел из лифта и тут же наткнулся на Винса Мацуоку.

— Декстер! — возопил он. — Пончики принес?

Какое сердечное приветствие... значит, без меня тут скучали! Если бы только у меня было сердце, я бы оценил это в полной мере.

— Я пончики больше не ем. Теперь — только croissants*.

— Чего? — моргнул Винс.

— Je suis Parisien**, — пояснил я. Он покачал головой.

— Напрасно ты пончики не принес. С утра в Саут Бич вызвали, там дичь какая то творится, на пляже, а пончиков в округе не достать.

— Quel tragique***, — посочувствовал я.

— Ты весь день так будешь? — обиделся Винс. — Потому что нам до вечера еще ой как далеко...

Тот день и впрямь затянулся. Вдобавок ко всему еще и журналисты, и зеваки в три ряда за желтой полицейской лентой, огораживающей участок пляжа на южной оконечности Саут Бич. Я вспотел, пока продирался сквозь толпу, обступившую место происшествия. Там, на песке, футах в двадцати от тел, ползал на коленках Эйнджел Батиста, выискивал что-то незримое простым смертным.

— Как дела? — поздоровался я.

— Пока не родила. — Он даже не поднял голову.

— Ну-ну. А Винс сказал, тут дичь какая то творится. Он прищурился, склонился еще ниже к песку.

— А песчаных мушек не боишься? — поддел я его. Эйнджел лишь кивнул и объявил:

— Их не здесь убили. С одного кровило... — Он вгляделся. — Нет, это не кровь.

— Повезло мне.

— А еще, — добавил Эйнджел, пинцетом подцепляя что то микроскопическое в приготовленный заранее прозрачный пакетик. — Еще у них... — И замолчал, но в этот раз не потому, что был поглощен своими таинственными занятиями с невидимыми предметами, а как будто подыскивая слова, чтобы не напугать меня раньше времени. В повисшей между нами тишине послышалось шуршание, словно нечто расправляло крылья в темной глубине Декстермобиля.

— Что? — не выдержал я.

Эйнджел медленно качнул головой.

— Их... украсили. — От этих слов заклятие над ним как будто рассеялось; мой коллега резво вскочил с места, за клеил прозрачный пакетик, аккуратно отложил его в сторону и снова присел на колени.

Если он не собирается мне больше ничего объяснять, значит, придется самому сходить и выяснить, о чем все так зловеще молчат. И я прошел еще двадцать футов впе ред, туда, где лежали тела.

Два тела, мужское и женское, возраст слегка за тридцать. Выбранные явно не за красоту. Оба бледные, одутловатые, волосатые. Их старательно разложили на ярких пляжных полотенцах — такие обожают туристы со Среднего Запада. У женщины на коленях пристроилась как бы небрежно раскрытая книжка (дамский роман в кричащей розовой обложке, столь любимый в отпуске мичиганцами): «Отпускной сезон». Самая обычная семейная пара на пляже.

Чтобы подчеркнуть удовольствие, которое они как бы должны были испытывать, обоим на лица были приклеены полупрозрачные пластиковые маски для ныряния; от маски человеческая физиономия превращается в огромную фальшивую улыбку, но настоящее лицо все равно просматривается сквозь пластик. Майами, город вечных улыбок!

Вот только у этих двух пляжников повод улыбаться был несколько странный, странный настолько, что мой Те ный Пассажир зашелся квакающим хохотом. Тела вскрыли от ребер до самого живота, а потом раздвинули лоскуты кожи, обнажив внутренности. Я и без радостного шипения своего темного приятеля догадался, что внутренности были не вполне обычные.

Всю привычную требуху кто то вынул (хорошее начало!). Никаких вам липких кишок, никакого кровавого месива. Нет, всю ужасно омерзительную грязь оттуда извлекли. А затем полость женского тела красиво и со вкусом превратили в корзину тропических фруктов вроде тех, которыми гостиницы приветствуют особо значимых гостей. Я заметил пару манго, папайю, несколько апельсинов и грейпфрутов, ананас и, разумеется, бананы. Грудная клетка была даже перевязана ярко красной ленточкой, а из глубины фруктовой вазы торчало горлышко бутылки дешевого шампанского.

Мужчину декорировали в некотором роде более легкомысленными и разнородными предметами. Вместо яркого и красивого фруктового ассорти его вскрытый живот был заполнен гигантскими солнечными очками, плавательной маской с трубкой, опустошенными тюбиками от крема для загара и коробкой традиционных в Латинской Америке пирожков-слоек. На фоне всей этой дикости на пляже отчетливо ощущалась нехватка пончиков. В выпотрошенной полости торчала некая брошюра или журнал. Я наклонился ближе, силясь разглядеть обложку: календарь «В купальниках на Саут-Бич». Из за календаря высовывалась голова морского окуня: рыба разинула рот в подобии зловещей ухмылки, напоминающей пластиковую маску, приклеенную к лицу мертвеца.

По песку кто-то шел. Я обернулся.

— Твой друг? — поинтересовалась моя сестра Дебора, подходя ближе и кивая на тело. Наверное, следует сказать «сержант Дебора», поскольку по работе мне положено вести себя учтиво с человеком, достигшим столь высокого положения. Обычно я действительно весьма учтив и способен даже пропускать подобные подколки мимо ушей. Но в руке сестра держала то, что моментально нейтрализовало все мои политкорректные порывы. Она умудрилась достать где то пончик (со взбитыми сливками, мой любимый!) и теперь откусила огромный кусок. Какая несправедливость!

— Что скажешь, братец? — прочавкала Дебора с набитым ртом.

— Скажу, что ты должна была и для меня взять пончик! — возмутился я.

Дебора осклабилась, и мне стало еще обидней, ведь губы у нее были перемазаны шоколадной глазурью.

— Я и взяла! — объяснила Дебора. — А потом проголодалась и все съела!

Приятно, когда сестра улыбается, тем более что в последние несколько лет делала она это редко (улыбчивость неважно сочеталась с ее любимым образом копа). Но это зрелище не вызвало во мне прилива братской теплоты — главным образом потому, что пончика мне так и не досталось. Впрочем, исследуя человеческую натуру, я узнал, что людям свойственно радоваться счастью своих ближних, и постарался максимально правдоподобно это изобразить.

— Я за тебя очень рад!

— Нисколько ты не рад, ты дуешься! — возразила Дебора. — Ну, что скажешь?

Она запихнула остатки пончика в рот и снова кивнула на трупы.

Разумеется, Дебора в отличие от всех прочих людей на земле имела право рассчитывать на мое особое мастерство — интуитивное умение распознавать мотивы подобных убийств, совершаемых больными и извращенны ми животными, ведь она была единственной родственницей меня самого, такого же больного извращенца. Однако веселье Темного Пассажира постепенно завяло, а особых подсказок насчет того, зачем безумцу захотелось изукрасить трупы эдаким приветствием всему нашему обществу, я так и не дождался. Вслушивался очень долго и сосредоточенно (делал вид, что изучаю тела), но не услышал и не увидел ничего — лишь раздраженное покашливание чуть слышно донеслось из сумрачных глубин шато Декстера. А Дебора ждала от меня официального заявления.

— Все это несколько наигранно... — выдавил я.

— Ничего себе словечко, — фыркнула она. — И какого черта это значит?

Я помедлил. Обычно я легко вникаю в суть нелепых убийств: моя особая проницательность в делах подобного рода подсказывает мне, какие именно выверты подсознания привели к появлению тех или иных человеческих останков. Но в данном случае я ничего не понимал. Даже такой профессионал, как я, не всесилен; ни мне, ни моему внутреннему помощнику было невдомек, кому потребовалось превращать нелепую толстуху в корзину с фруктами.

Дебора выжидающе смотрела на меня, а я боялся сболтнуть какую-нибудь глупость — вдруг сестра примет ее за проницательную догадку и уйдет не в ту степь. С другой стороны, репутация требовала, чтобы я высказал некое компетентное мнение.

— Ничего определенного, — начал я. — Просто...

И запнулся, потому что осознал, что собираюсь выдать и впрямь верную догадку. Пассажир одобрительно хмыкнул в знак согласия.

— Да что, говори уже! — потребовала Дебора в обычном раздраженном тоне.

Какое облегчение!

— Здесь все делалось с холодным расчетом, хотя обычно по-другому, — объяснил я.

Дебс прыснула.

— «Обычно»! Для кого обычно — для тебя, что ли?! Так-так, на личности переходим... Ладно, проехали.

— Обычно для тех, кто на такое способен. Нужна какая-то страсть, некий знак, что тому, кто это сделал, было... гм... было очень нужно поступить именно так. А здесь иное. Вроде как... «чем бы мне еще развлечься?».

— Это, по твоему, развлечение? — переспросила она. Я сердито качнул головой — сестра явно не желала вникать в мои слова.

— Нет же, я тебе и пытаюсь объяснить! Развлечением должно быть само убийство, это всегда видно по трупам, — а здесь все затеяли отнюдь не ради убийства, это только спо соб чего-то добиться. Способ, а не цель... Чего ты на меня так смотришь?

— Значит, вот что ты чувствуешь... — протянула она. Я как-то даже растерялся... это я-то, Дерзкий Декстер, который за словом в карман не полезет! Дебора все еще никак не могла привыкнуть к тому, что я собой представляю, к тому, кем вырастил меня ее отец. И я прекрасно понимал, насколько сложно ей принять все это в повседневной жизни, особенно по работе... в конце концов, ее работа в том и состояла, чтоб выслеживать таких, как я, и отправлять на электрический стул.

С другой стороны, подобные разговоры и мне давались ой как тяжко. Даже с Деборой... все равно что с родной матерью оральный секс обсуждать. В общем, я решил не навязчиво сменить тему и сказал:

— Понимаешь, здесь главное не сами убийства, а то, что сделали с телами дальше.

Дебора с минуту пялилась на меня, потом тряхнула головой.

— Мне до чертиков хотелось бы понять, что ты имеешь в виду... — протянула она. — Но еще больше хочется выяснить, что творится у тебя в башке!

Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Шипение напомнило мне звуки, что, бывало, издавал мой Пассажир, и это меня немного успокоило.

— Слушай, Дебс! — попробовал я еще раз. — Я хочу сказать, что нам попался не убийца. Наш герой любит играть с мертвыми телами, не с живыми.

— А что, есть разница?

— Да.

— Но он все равно убивает? — уточнила она.

— Судя по всему.

— И скорее всего убьет опять?

— Вероятно, — подтвердил я, заглушая глумливую, слышимую только мне одному внутреннюю уверенность.

— Так какая разница? — настаивала Дебора.

— Разница в том, что убийства будут происходить по разному сценарию. Не понятно ни когда он в следующий раз убьет, ни кого, не понятно вообще ничего, что обычно помогает изловить убийцу. Остается только ждать и надеяться на удачу.

— Черт! Ждать я никогда не умела.

Немного в стороне от места преступления, у припаркованных машин, возникла непонятная суматоха, и кто-то грузный одышливо зашаркал по песку в нашу сторону. Детектив Коултер.

— Морган, — пропыхтел он, и мы оба отозвались:

— А?

— Не ты, — сказал он мне. — А ты, Дебби!

Дебора скривилась — она терпеть не могла, когда ее звали Дебби.

— Чего?

— Мы с тобой партнеры в этом деле, — заявил он. — Капитан сказал.

— Я уже и так им занимаюсь, — возразила Дебора. — Не нужен мне никакой партнер.

— Теперь нужен, — откликнулся Коултер и глотнул газировки из огромной бутыли. — Нашли еще похожего на этих... В «Эльфийских садах».

— Повезло тебе, — заметил я, обращаясь к Деборе, а когда сестра злобно сверкнула глазами, добавил: — Теперь ждать не придется!

_________________________

* Круассаны, рогалики (фр.).

** Я парижанин (фр.).

*** Какая жалость! (фр.)