3960 ДБЯ
Кантина на Западной Площади, Айзиз, Ондерон
День 5876

Он смотрит на меня. Долго, ни разу не мигнув, пристально вглядывается, словно пытаясь проникнуть внутрь. Что-то ищет, чего не нашел у себя. Хотя посторонний человек вряд ли сразу обнаружил между нами какие-то явные отличия. Оба мы молодые люди, одному чуть больше двадцати, второму уже почти тридцать, оба в неброской темной гражданской одежде, перед каждым стоит по стакану с выпивкой. Сидим, общаемся. На первый взгляд, за соседними столиками – такая же картина. И за столиками соседних кантин. Если задуматься, то и за столиками кантин соседних звездных систем... да чего мелочиться, по всей Галактике сидят перед не распитыми еще стаканами такие же молодые люди, так же общаются и смотрят друг на друга. Ничего необычного.

Но, если приглядеться, можно увидеть, насколько некоторые из этих людей отличаются от остальных. Это проявляется в деталях. В седых висках. В трясущихся, неловко спрятанных под столик руках. В едва уловимой на расстоянии, но столь отчетливой вблизи напряженности всего тела, которое даже в удобных креслах кантины на Западной Площади неспособно расслабиться. Неспособно вспомнить, что значит «расслабиться».

Это состояние чувствую и я, но куда в меньшей степени. Конечно, и у меня есть свои жуткие воспоминания о прошедших годах; у каждого из нас они есть. Но стоило мне получше узнать человека передо мной, поговорить с ним и – самое главное – посмотреть на него в ответ, я тут же понял: он прошел через что-то другое; нечто, гораздо более невыносимое и жуткое. Мои воспоминания приходят ко мне лишь изредка, как правило, во сне. Его воспоминания будто выжжены в нем, в его висках, на его руках. В его глазах.

Он моргает. И этим он будто разрывает контакт между нами. Я ловлю себя на мысли, что мне сразу становится легче, и этой мысли несколько стыжусь. Но мой стыд тут же проходит, когда он улыбается мне. Нет, не улыбается – усмехается. На его лице возникает та почти юношеская кривая усмешка, которой можно было бы ожидать от человека его возраста. Он хмыкает и, наконец, нарушает молчание:

-Так, стало быть, мы победили, а?

Да. Стало быть, победили. Враг разгромлен. Республика торжествует. Все ровно так, как должно быть. Так, как к тому стремились долгие три года. Но по усмешке моего собеседника видно, что для него - все «не так». Хочется спросить почему, но страшно: не лезу ли я туда, куда меня не пускают? И имею ли я моральное право спрашивать его об этом? По счастью, он сам, видя и мой страх, и мое желание задать вопрос, идет мне навстречу:

-Да ты не дрейфь, тут без подвоха. Победили – так победили, кто ж спорит. Вот только сейчас все вы радуетесь и ни хатта не думаете о том, почему мы все-таки победили.

Он сделал паузу, сделав глоток из своего стакана, а затем неожиданно спросил:

-Вот ты был там, на Малахоре?

Не был. Но почувствовал. Каждый из нас почувствовал это: удивление, за мгновение ставшее страхом, который достиг своей кульминации в ослепительной вспышке боли, постепенно нарастающей по мере того, как все больше солдат и джедаев сгорало в своих кораблях, задыхалось и замерзало в вакууме, навсегда теряло сознание от невыносимого давления. В моем сознании тогда все они сложились в единый ужасающий образ, в последующие секунды распавшийся на тысячи отдельных, маленьких судеб, которым не суждено быть завершенными. Я отчетливо видел их: не физическую оболочку, но некое внутреннее сияние, что некоторые могут назвать «душой». И все то время, что их боль, их чувства и желания окутывали меня, я был с ними един. Так был ли я на Малахоре?

Я отрицательно покачал головой.

-Не был, значит. Естественно, не был. Иначе бы навсегда запомнил лица тех, кто выжил. Знаешь, там иные теряли всё. Друзей, товарищей, знакомых… Семью. Домов многие из них лишились еще раньше, это ты сам, должно быть, понимаешь. Но дом… Дом – там, где те, кому ты небезразличен, понимаешь это, парень? Понимаешь, понимаешь. А я вот не понимаю.

Видишь ли, парень, на Малахоре я потерял не всё. Многих, да – но не всё. У меня еще оставалась семья, оставался дом. Оставалось то, ради чего я, собственно, и пошел на эту долбаную войну. Ради человека, понимаешь? А они – не люди. До сих пор самое страшное воспоминание - рукопашная, когда видишь их броню, их шлемы. Без каких-либо эмоций, металл да пластик. Некоторые шлемы еще и разрисовывали, будто издевались над нами. Улыбку там пририсуют, оскаленную такую харю, которая в темноте светится…

Он сделал еще один глоток, а затем, резко повысив голос, жестко, будто отчитывая, сказал, ткнув в меня пальцем:

-Не перебивай меня, слышишь? Не комментируй, тебе это ни к чему. Моя история, верно? Вот я ее и буду рассказывать, ты не встревай. Не говори ни слова.

Так вот, хари эти. Они заставляют тебя бояться, гоняют тебя, пока ты не выдохнешься. А если сам пойдешь в атаку – попадешь в ловушку. Понимаешь? С ними почти невозможно сражаться, только тупо, прикладом по челюсти или стреляя во все, что движется. Ты их боишься, они тебя – нет. А когда боишься слишком долго, начинаешь от всего дергаться. Знаешь, у нас был парень, где-то твоих лет. Так его сразу с четырех сторон свои расстреляли, когда он нужду справить пошел. Ничего от него не осталось, лишь мясо продырявленное. А все почему? Хрустнул веткой, бедняга. А наши в темноте и не стали разбирать, кто это, шуганулись и стрельнули.

Но это одни, были и другие. Из тех, кто воевал уже давно, еще когда они Кольцо раздраконивали. Они, конечно, тоже боялись, но больше злились. И со злости делали так, чтобы боялись их. Начали резать на куски любых ведроголовых, что попадались им в руки. Одевали их броню, черепа вешали на пояс… - это все не в армии, там с этим строго, никакого варварства. Но на этих фермеров, беженцев с оружием, всякую мелкую и злую шушеру Республике было плевать. Они давят врага – так пускай давят дальше, лишь бы эффективно. Понимаешь ли, им было плевать на все эти Ванкуо, Сурджу, Катар. Как до официального начала войны, так и потом. Республика отдельно – Кольцо отдельно. Каждый за себя. И пусть выживают, как хотят.

Так о чем бишь я? Ты погоди, не перебивай, не комментируй. Дай с мыслями собраться. Сейчас еще глотну – и продолжу. Никому еще этого не говорил, но ты, вроде, парень неплохой, понятливый. Пусть и писака. А я не писака, я – солдат. И буду им. Все, кто воевал, будут солдатами до конца. Знаешь, вот мы вернулись с войны еще три месяца назад. И что? Я вернулся: ничего делать не могу. Вроде бы надо помогать всё восстанавливать, а не могу. Не умею. Разрушать – умею, строить не получается. Еще пить умею. Говорить, вроде, не разучился. Но это от алкоголя у меня такие шуточки, ты не обращай внимания, дальше слушай.

Вот вернулся я после Малахора. К семье, дому, все дела. А ни дома, ни семьи не осталось. Думаешь, их ведроголовые убили? Мародеры или кто еще? Так нет же: взрыв газа. Представляешь: жена с дочками войну прошли, бомбежки пережили, а убил их какой-то хаттов незакрытый вентиль! А мне что прикажешь делать? Если б ведроголовые или мародеры – я б их нашел, разрезал на куски, успокоился бы хоть как-то. А тут где успокоения искать? В техподдержке? Тебе сейчас, наверное, это кажется глупым, да? Ну так оно и было глупо. И чем глупее, тем больнее.

Что мне делать? Я их похоронил, все по чести. Но делать-то теперь что? Знаешь, так с человеком хочется поговорить, да все, кого я знаю, не вернулись. Кто на Малахоре погиб, кто дальше с Реваном отправился добивать противника. Ты вот меня послушать согласился – это хорошо, а то сижу себе здесь и пропиваю последнее. Нечем больше заняться, понимаешь? Я ведь ничего не умею. А научить чему-то может только человек. А человека, видишь, нет. Не будь войны, наверное, многое бы сделал, многое бы умел. А так умею только убивать. Взрывать, резать, стрелять.

И знаешь, что самое забавное? То же самое умеют и они, ведроголовые. И живут ведь как-то. Я слышал, они уже не одну сотню лет так у себя существуют. У них там культура с убийством связанная, ритуалы всякие. Вроде бы, даже семьи у них есть – и каждый член семьи умеет убивать. Это что же за семья такая? Видимо, все-таки семья. Они друг друга любят, сражаются друг за друга.

И, знаешь, я вдруг ловлю себя на мысли… Ты подожди комментировать, послушай. Так вот, ловлю себя на мысли, что им не плевать на то, что происходит у других. Других ведроголовых, я имею в виду. Именно поэтому им не страшно – они знают, что с ними идут те, кто поддержит их. И потому они и могут позволить себе жить как убийцы. У них есть что-то такое внутри. Что-то, похожее на… сосредоточенность? Нет, не то. Не сосредоточенность, но уверенность. Уверенность в своем пути. Уверенность в своей победе.

Только вообрази: у этих дикарей, для которых главное – это война, есть уверенность. А у цивилизованных и чистых, всегда героических граждан Республики такой уверенности нет. И никогда не будет, потому что они плюют на других и знают, что другие точно так же плюют на них. Из-за этого мы едва-едва выносим друг друга в мирное время, а уж во время войны… Да что тут говорить; ты сам все видел, все знаешь. Ты, парень, умный. Вот только одного в толк не возьмешь: ведроголовые не просто едва не захватили Галактику, они превратили нас, ее жителей, отцов, сыновей, братьев, тебя и меня – всех они превратили в солдат. На Малахоре мы выиграли, это да. Но мы проиграли здесь, на Ондероне, когда ввязались в эту войну. А может, и еще раньше, пятнадцать или шестнадцать лет назад. Смешно, да? Непатриотично. Ну и хатт с ним.

Наверное, я все-таки чересчур много выпил, что-то меня заносит. Но это хорошо; по крайней мере, не приходится вновь думать о том, что делать. И ты не думай, лучше выпей со мной. За что? За человека. За то, чтобы мы все-таки нашли способ не быть солдатами. Как тебе это, а? Ты не отвечай, ты пей. Не комментируй тут. Не говори ни слова, тебе все равно незачем.