комнате, под завязку набитой подростками с хищными лицами и бурлящими гормонами, аккомпанирующими своим шумным весельем славному августовскому вечеру, пасмурному и насыщенному запахами. Я с интересом разглядывал весь этот сброд, втайне надеясь, что не уподобляюсь большинству из них. Тусовка эта была лишь разогревом к "королевской ночи", и во всей этой атмосфере чувствовалось напряжение и готовность к безумствам, к финальному аккорду для ускользающего лета и невинности. Мои сверстники развлекали себя как могли, в ожидании последней программы лагеря - коллективного просмотра "Страстей Христовых". Видимо, наши христианские вожатые посчитали, что этот "шедевр" любителя расовых высказываний и вождения в нетрезвом виде - Мэла Гибсона, охладит наш пыл и заставит глубоко задуматься о страданиях Христа, когда мы будем снова прикладываться к бутылке, одновременно щупая за ляжки визгливых девчонок при этом щедро выдавливая содержимое тюбиков зубной пасты на лица младших отрядов. Впрочем, когда в этой душной комнате я разглядел Ее, стало ясно, что мои планы на эту ночь будут несколько иными. Она заулыбалась, и мы шагнули навстречу друг к другу.
- Почему мы встречаемся только на вечеринках? - проорала она мне на ухо. И я был бы только рад оглохнуть от звука ее голоса. - Не похоже что бы ты чувствовал себя на них как в своей тарелке.
- В моей комнате жутко воняет. А у тебя какая причина?
- Социум.
- Чего?
- С.О.Ц.И.У.М. Не могу терпеть одиночества, а в толпе легко слиться с общим настроением.
- Знаешь, с такой философией я уж лучше буду сидеть в своей комнате. - добродушно съязвил я. Мы расселись на полу, дабы понаблюдать за очередным массовым развлечением безусого социума, собиравшегося устроить игру в бутылочку. Смеха ради, я решился поучаствовать, слишком велико было желание вдоволь нацеловаться и, за одно, распространить болезнетворных микробов, на память женской половине из присутствующих здесь.
Когда пришло время киносеанса и все обитатели начали стягиваться по направлению к столовой, наш разговор приобрел более духовный контекст. Мы плелись через игровую площадку, срываясь на неуклюжее вальсирование вокруг детских горок и качелей, устремляя взгляд и улыбки в небеса, адресуя друг-другу робкие случайные прикосновения.
- Наш Христианский лагерь - довольно жуткое место: все эти распятия кругом, благословения перед едой... - поделилась она своим наблюдением. И, вдруг, отстранилась, испытующе глядя мне в глаза. - Ты то хоть не из тех религиозных мальчиков, которые не дремают на утренних службах и всегда помогают старушкам подняться с колен после причастия?
Я загадочно улыбался, разглядывая ее нахмурившийся от беспокойства лоб, и думал о чем угодно, только не о старушках беспомощно тянувшихся ко мне в немой просьбе о помощи.
- То есть, я хочу сказать, что наблюдала за тобой: расхаживаешь такой вокруг с важным и осуждающим видом священника, тоскующего по славным временам инквизиций.
- Вовсе нет, я - атеист. Могу даже показать тебе свою татуировку "Бог - мертв". - парировал я, и мы вместе расхохотались.
- В таком случае, я тоже должна тебе кое в чем признаться... - развернувшись, она зашагала к импровизированному "кинотеатру", лукаво оглядываясь на меня через плечо. Я засеменил следом, боясь упустить ее признание.
- ... я интересуюсь буддизмом. Могу даже показать тебе слепленную мной из папье-маше пaгоду.
Для пущей убедительности, она расположилась у ближайшего дерева в позе лотоса, прикрыв глаза и едва сдерживая смех, имитировала снисходившее откуда-то просветление. Понизив голос, она вещала:
- "Неужели у тебя никогда не возникала мысль, что ты также подвержен старению, и что не сможешь избегнуть его?"
Я восхищенно наблюдал за этим безумным спектаклем в мою честь и размышлял о том, что было бы неплохо, если б Иисус родился женщиной, возможно, тогда я был бы не так резок в своих убеждениях, а монастыри не делились бы по половому признаку.
Присев рядом и подражая ей, я попытался заглянуть внутрь себя, нащупывая ускользающий след нирваны. Он манил меня прямиком к девушке сидящей со мной, к ее безмятежному лицу, к прикрытым дрожащим векам, прежде чем окончательно ускользнуть с дуновением ветра колыхнувшим ее светлые волосы.
Мы бросились на киносеанс, и я жадно ловил ее причитания о том, что нужно спешить, потому, как ей срочно понадобился социум, для того, что бы затолкать в самый темный угол разросшееся в ней чувство одиночества. И я уже было хотел посоветовать ей, впредь медитировать в более людных местах.
В столовой было так же тесно как до этого в разгромленной гулянкой комнате. Все сидячие места были заняты и, некоторые великие и безрассудные умы подрастающего поколения даже начали стаскивать отовсюду одеяла и матрацы, расстилая их на холодных бетонных полах. Одно из таких, любезно оставленных одеял, мы коварно уволокли в противоположную сторону и, едва расположившись на нем, в стороне от бушующего социума, я вдруг вспомнил о своей миссии. Все дело в том, что когда стало известно, какой фильм собираются показать нам в финале религиозного зомбирования, назойливо сопровождавшего весь летний отдых, я твердо решил саботировать просмотр, свершив интеллигентную революцию. Раздобыв ДВД диск с фильмом Мартина Скорсезе "Последнее искушение Христа", я планировал подменить его к этому сеансу, вызвав праведный гнев у администрации лагеря. Детям будет безразлично что смотреть где-то к 10 минуте фильма, зал все равно опустеет на половину, молодость и искушения вседозволенности последней ночи заставят их дезертировать из столовой к реке, кострам и выпивке. А их сигаретные огоньки будут сиять во тьме ярче, чем звезды на небе.
Перед показом, директор лагеря воодушевленно произносил прощальную речь перед стадом возбужденных тинэйджеров, дважды прослезившись от своих трогательных речей, а я был полон решимости, наконец свершить свой "рыцарский" подвиг, тем более когда рядом со мной возлежала, с блаженной улыбкой, дама, которой мой, сомнительной благородности, поступок, наверняка придется по душе. По сравнению с мрачным средневековьем, нам, современным парням, приходится с трудом завоевывать хотя бы мало-мальский интерес со стороны прекрасного пола. Их холодные как сталь сердца, как и прежде может растопить только пролившаяся кровь, или, как один из приемлемых вариантов для нашей эры - солидный взнос на неиссякаемые запасы губной помады и прочей ерунды.
- Я сейчас. - пропел ей на ушко, и взял курс на выход.
Вернувшись обратно аккурат к концу проповеди директора, я услужливо помог ему запустить на двд проигрывателе свой диск и, отмахнувшись от его: "Спасибо, сын мой!" я побрел к нашей лежанке, что бы с ужасом обнаружить, что моей милой Будды с мелироваными волосами уже и след простыл. Сражаясь с подступающей паникой, я, как слепец, ощупывал еще теплый участок ее половины одеяла. Как же так?! Куда она могла деться? Не став дожидаться суматохи (не исключено, что наши проницательные вожатые не сразу поймут, какой именно фильм транслируется на экране, купленного на пожертвования телевизора, и моя диверсия станет не такой уж забавной), я снова вернулся на улицу, растерянный и опечаленный таким поворотом событий. Бредя по знакомой тропинке к берегу реки, ведомый приглушенным шумом толпы, откуда молодость отчаянно подавала признаки жизни и всячески возвещала всю округу о своем существовании, ярком и губительном. Инстинктивно понимая, что в поисках социума, чуть более многочисленного чем редеющая на глазах публика "Страстей Христовых", она отправилась именно туда. Я воплощал собою вселенское одиночество, слишком грандиозное, что бы томится в моем тщедушном теле, и которое то же стремилось в эпицентр веселья, дабы взорваться там и затронуть как можно больше сердец грустью от осознания того, на сколько быстротечны летние дни.
Среди отрывающихся не помня себя подростков, я разглядел ее, бредущую у самой воды. Черты ее лица, как при первой нашей встречи, снова навеяли мне мысли о камне, подточенным стремительным потоком. Я бросился к ней, дабы обнять и почувствовать тепло ее тела, доказав себе что у нее нет ничего общего с камнем, а после - запечатлеть у нее на лбу поцелуй, которым я навеки расправлю ее едва намечавшиеся морщины. Но когда я налетел на нее с распростертыми руками, кто-то, из ненавистных мне сверстников, расценил этот жест за желание отправить несчастную девушку искупаться в реку против ее воли, и, задорно хохоча, отправил нас с ней в воду.

Я стоял у себя в комнате, восторженно переживая один из самых эротичных эпизодов в своей короткой жизни: прямо за моей спиной, в теплый и сухой балахон с изображением Курта Кобейна, переодевалась она.
- Можешь смотреть. - разрешил мне голос и я с удвоенным восхищением наблюдал торжественный момент воссоединения двух моих любимых персон. Одежда ей оказалась чуть-чуть великовата и висела мешком, а лицо Кобейна болталось где-то на уровне ее талии, а больше под ним ничего не было, все остальное грудой валялось на полу. Я смущенно опустил взгляд, и разглядывал ее голые коленки, испытывая неловкость в такой интимной обстановке, да еще и с полными кедами воды.
- А ты так и будешь сушить на себе шмотки? - ехидно поинтересовалась она, закружившись по комнате в поисках сигарет и выпивки. Вздрогнув, словно выйдя из оцепенения, я принялся стаскивать с себя мокрые тряпки пока не остался в одних трусах, после чего, не найдя ничего лучшего, накинул на себя одеяло на манер плаща. Удовлетворившись таким маскарадом, она всучила мне найденную початую бутылку вина и, поморщив нос, поспешила к выходу.
- Пойдем отсюда, у тебя действительно ужасно воняет!
Под покровом ночи мы неслись напрямик к ней в женский корпус, притормаживая, она, извиваясь в безудержном хохоте, наблюдала как я, сдерживая крики, скачу босиком по траве и песку усеянному камешками, ветками и сосновыми шишками с бутылкой в одной руке и, придерживая полы накидки другой. Являя собой дикое зрелище, но, вполне заурядное, для последней ночи в подростковом лагере.
Чтобы беспрепятственно попасть в строго оберегаемую от непредвиденных демографических всплесков, манящую запахами гелев для душа и конфет цитадель женского корпуса, со знаменами в виде нижнего белья на балконах, нам пришлось пролазить в оконный проем первого этажа - предусмотрено и гостеприимно оставленного открытым как раз для таких вот случаев. Она полезла первой, невольно открывая мне на обозрение свои ноги. Передав ей вино, я проникнул следом, одной рукой влезши в чью-то косметику, а ногой угодив прямо в сумку с вещами, отметил про себя тот факт, что в комнате царил возмутительный, для девушки, беспорядок.
Пройдя дальше по ярко освещенному коридору до лестничного пролета, а там поднявшись на третий этаж, мы, хихикая как умалишенные, вломились в ее комнату, которая, в отличии от предыдущей, не пустовала: на дальней кровати мирно похрапывал едва знакомый мне парень, а рядом с ним, сокрушенно обхватив голову руками, сидела наша старая знакомая - взбесившаяся в тот знаменательный вечер от алкоголя и моих слов заучка, с размазанными по лицу слезами с тушью. Она бросала многозначительные, полные противоречивых чувств взгляды, на спящего, и я сразу догадался что тот самый призыв, неосторожно брошенный ею в сердцах, нашел-таки своего адресата. Мы разом заглохли, наблюдая эту маленькую драму о потери невинности и приобретении огромного багажа эмоций, выглядя по-дурацки неуместно. Разглядев принесенную нами бутылку, новоиспеченная женщина расцвела в улыбке, которая в совокупи с опухшими от рыдания веками, получилась довольно зловещей.
- Черт, я сильно извиняюсь за вторжение... и все такое, но можно мне глотнуть?
Чуть не оторвав с руками нашу бережно доставленную добычу, она совершила несколько большущих глотков, словно подзаправившись, для очередного фонтана слез. Моя спутница обняла страдалицу и принялась проявлять женскую солидарность, утешая ее баюканьем у себя на плече, пока та, самозабвенно всхлипывая, заливала соплями безразличного Кобейна на моем балахоне. Я, осознавая свою ненужность, деликатно удалился на балкон, чувствуя себя словно на поминках, где оплакивают скончавшегося от оргазма придурка, со спущенными шортами, с застывшей на лице самодовольной ухмылкой и догоревшей до фильтра сигаретой в безжизненно свесившейся за край кровати руке, разницы никакой, разве только что "труп" утробно храпит, а я стою полуголый, босиком и в одеяле наброшенным на плечи.
Близился рассвет и я, ожидая пока на горизонте не появится нежное зарево, представлял себе, как гордо встречу первые солнечные лучи, предназначенные только для меня. Пока все остальные будут сокрушенно соображать: что же изменилось с наступлением нового дня? Почему все то, что ночью казалось правильным и прекрасным, теперь выглядит нелепо и ужасно, утро будет неумолимо разоблачать каждое существо, пытавшееся отвоевать у лета лишний час разнузданным весельем, заставляя обесцвеченных и ослепленных ярким светом девчонок, стыдливо поправлять задравшиеся юбки, в то время как парни, едва сдерживая рвотные позывы, будут пытаться под любым предлогом немедленно оказаться в нескольких километрах от этого кошмара ну или поближе к, манящему своей белизной унитазу. Спасительная алкогольная амнезия напустит туману на все подробности, и, в конце концов, все повылазят на свежий воздух под снисходительный солнечный свет.
- Курить будешь? - возникшая из ниоткуда хозяйка комнаты, поманила сигаретой, отвлекая меня от эгоистичных стремлений украсть у всего лагеря рассвет.
- Как она? - чувствуя себя причастным, но стараясь выглядеть безразлично, бросил я, прикуривая.
- Практически допила наше вино... - в тон ответила она, выпустив тоненькую струйку дыма.
- К чему эти слезы? Ей что, секс на столько не понравился?
- Нет, скорее, не понравилось парню. - она хитро улыбалась, разглядывая мое вопросительное выражение лица сквозь облако дыма. - Она наверняка в процессе выкрикивала какие-нибудь математические формулы...
После приступа безудержного смеха, мы устало облокотились на перила и молча наблюдали за тем как пепел наших сигарет растворяется в предрассветной серости улиц.
- Знаешь, я впервые вот так вот сознательно жду первых солнечных лучей, впервые наслаждаюсь тишиной и созерцаю как природа возвращает себе свои цвета. Можно даже представить себе, будто мы стали свидетелями такого незначительного этапа в сотворении мира, когда вокруг уже все готово к появлению человека, как вдруг Бог решает разнообразить свою черно-белую палитру. - нарушил я наше молчание, задумавшись на мгновение о том, что когда она сравнивала меня со священником оказавшимся среди грешников, то была не так уж и далека от истины: Бог, будучи дальтоником, с самого начала разделил мир на черное и белое, на зло и добро, не особо заботясь об оттенках, и я, не удовлетворившись таким простым разграничением, подсознательно находился в поисках других, новых красок.
- Да, это так замечательно, - зажмурив от удовольствия глаза, она запрокинула голову и сделала пару медленных и глубоких вздохов, вперемешку с не менее глубокими затяжками, словно смешивая у себя в легких коктейль из никотина и насыщенного влагой кислорода. - А я просто влюбилась во всю эту свежесть чистого воздуха, в блеск росы и шум листвы. Хоть они и были все время здесь, но сегодня, приобрели какой-то великий и особый смысл для меня.
Когда наконец появилось солнце, мы были единственными живыми существами которые с благодарностью приняли первые солнечные лучи, и я восхищенно наблюдал как они наделяют святостью девушку стоящую рядом, обрамляя ее подпорченные непредвиденным купанием, волосы в сияющий ореол света. После чего мы смотрели на то, как наша гостья, истерично хихикая, раскрашивала лицо своего спящего любовника подвернувшейся под руку косметикой. Естественно, ни одна девчонка не устоит перед такой забавой, и вот уже вдвоем они, плотоядно облизываясь, издевались над, как ни в чем не бывало сопящим в две дырки, несчастным. Я поспешил скрыться из их виду, осознавая, что одной жертвой они не насытятся, и непременно захотят и из меня сотворить сексуальную красотку с вызывающе подкрашенными глазами и сочными ярко алыми губами.
После экзекуции, я и девчонки мирно играли в карты, развалившись на свободной кровати. Я лениво вертел в руках довольно скверно слепленную из папье-маше буддистскую пагоду, с нежностью разглядывая голые ноги ее создательницы. Заучка, к всеобщей радости, пришла, наконец в себя, потому как одела свои очки и обрела свой привычный облик. Ну а когда сладкие минуты безмятежного блаженства были нарушены шумом пробуждающегося лагеря, мне доверили разбудить спящего мертвым сном размалеванного, как сорокалетняя шлюха, придурка и мы вместе с ним поспешили покинуть женский корпус до того, как начнется обход комнат вожатыми. С просони парень мало что соображал, и, оказавшись на улице, я, в качестве напутствия посоветовал ему посмотреть на себя в первое же зеркало, на что он лишь раздраженно отмахнулся и неспеша побрел восвояси распугивая встречных макияжем.
Я же в благостном и, по-хорошему, усталом настроении доплелся до своей конуры, щедро раздавая улыбки помятым и бледным подросткам, слоняющимся повсюду с похмелья, как зомби. Некоторые из них, к слову, то же щеголяли укутанными в одеяло, так что я не казался на их фоне чудаком. А воздух тем временем наполнялся кисловатым запахом рвоты, чьи живописные лужицы стыдливо подсыхали то тут, то там, таким, что вонь в моей комнате показалась мне вполне приемлемой для существования. Заприметив свою кровать и разбросанные на ней еще мокрые шмотки моей гостьи, я тотчас схватил их в охапку и рухнул на приветливую белизну простыни, любовно прижимая их к себе. Поддавшись окутывающим волнам сновидений и блаженно прикрыл веки...
Позже я проснулся от настойчивого стука в дверь. Разбудивший меня парень из соседней комнаты, сообщил, что уже все собираются возле ворот лагеря, ожидая автобусов домой. Расстроившись, что проспал завтрак, и рассеяно поблагодарив его, я принялся лениво и непозволительно медленно утрамбовывать все подряд в дорожную сумку, пока та не раздулась до совершенно невероятных размеров. После бессонной ночи, все вокруг казалось неправильным и раздражающим, и волоча свое тело по направлению к главному выезду, я чувствовал что утратил связь с реальностью, как и некоторые вещи, об отсутствии которых мне еще предстоит узнать намного позже, когда не обнаружу их в своей сумке. Но пока, я был занят тем, что пытался выяснить, что же, из произошедшего со мной за последние 24 часа, было наяву.
Уже подгребая к похмельно воркующей толпе, облепившей один из автобусов, мои свинцовые, из-за недосыпания, веки, вдруг снова обрели легкость, когда я разглядел девушек, махающих мне из под соблазнительного навеса, укрывавшего их от жаркого солнца. Я помахал им в ответ, и не спеша пошел к ним, сквозь сутолоку суетливых подростков вперемешку с вожатыми. Нужно сказать, что девушки выглядели в разы лучше меня: даже если они и урвали себе пару часов для беспокойного сна, они просто не имели права не привести в порядок внешность, наверняка проснувшись для этого, как можно раньше. И я восхищался такой самодисциплиной. Стыдясь своего разбитого вида я, наконец, устало бросил на землю свою поклажу и тяжело сел сверху.
- Ничего не желаю слышать про "доброе утро". - буркнул я, переживая о том, что мои слова прозвучали довольно грубо.
- Ну надо же, а я уже была уверена, что, на самом деле, ты не такой уж и скверный как все остальные! - разочаровано фыркнула наша преобразившаяся заучка, потом вдруг резко переменилась в лице, разглядев кого-то среди парней. - Боже, он идет сюда! Вы меня не видели!
Строго ткнув мне в грудь пальцем, она растворилась в толпе, и пока я лениво провожал ее взглядом, ко мне подошел ее любовник, с еще заметными следами косметики на лице, выглядел он нелепо.
- Посмотри на меня! Если ты был там когда они меня разукрашивали, мог бы и вмешаться. - выпалил он тяжелым духом перегара, взывая к моей совести из-за не проявленной в нужный момент мужской солидарности, и я даже узнал в его глазах некое подобие страдания. Он удалился, но только после очередного, но более чувствительного тычка мне в грудь мускулистым пальцем.
- Черт возьми, да у меня сегодня прям какой-то день расплаты! - пожаловался я своей подруге, которая едва сдерживая улыбку, копалась в своих вещах в поисках моего балахона, пока я с досадой потирал ушибленное место, злобно озираясь по сторонам.
- Держи и спасибо тебе. - она протянула мне одежду и сиротливый взгляд Кобейна добавил оттенок грусти в ее слова. И не придумав ничего лучше, я мигом натянул его на себя, вдыхая аромат ее тела, пропитавший ткань до последней ниточки и незамедлительно вернул ей ее шмотки, но только когда перевернул весь свой багаж вверх дном. В глубине души я чувствовал что этот ритуал обмена предвещает наше скорое расставание, и ничего не мог с этим поделать, уповая лишь на предстоящую совместную поездку на автобусе. Я так переживал за отведенное нам время, что беспомощно смотрел ей в глаза, с немой просьбой продлить эти минуты.
- Что-то стряслось? - обеспокоено спросила она, испытывающе разглядывая мое лицо, которое наверняка выдавало все о чем я думал, поэтому я не нашел ничего лучшего, как отшутится и затолкать предательские эмоции вглубь себя, дабы потом снова пережить их, когда рядом никого не будет.
- Я проспал завтрак... - выдавил печально я.
- Не страшно, - засияла она, радуясь возможности проявить материнский инстинкт на большом ребенке. - У меня с собой есть шоколадный Иисус, с начинкой из клубничного джема и распятый на вафлях.
- Звучит неплохо.
- Пойдем скорее, похоже, уже началась посадка! Перекусишь в автобусе.
И мы окунулись в толпу, просачивающуюся внутрь транспорта, толкаясь и ссорясь с остальными как в базарный день. Как вдруг меня грубо выдернули из стада подростков. Это был директор лагеря собственной персоной, и я сразу понял в чем тут дело. Я обреченно оглянулся, что бы увидеть как она поднимается по ступенькам прямиком в раскаленный от жары автобус, и, обернувшись, лицезреет мою затруднительную ситуацию.
- Я займу тебе место - бросает она и скрывается внутри, когда руки директора резко разворачивают меня за плечи на 180 градусов от спасительно раскрытой двери входа. Хорошо хоть он не стал тыкать в мое тело пальцем.
- Вчера кто-то перепутал диски с фильмами, что ты об этом скажешь? - его железная хватка не ослабевала, словно пытаясь физически выдавить из меня правду.
- Я просто помог вам вставить диск в дисковод проигрывателя, помните?
- Да, мой дорогой мальчик. Но та возмутительная картина, которую мы вынуждены были смотреть, хоть и оказалась, в каком-то смысле, богохульной, но не без мощнейшего философского подтекста. Только представь, какая богатая пища для размышлений кроется в интерпретации роли Иисуса Христа, в, так называемом, "альтернативном" развитии событий. Надо же, ТАК показать человеческую и, конечно же, мужскую сторону Спасителя... - директор вошел в раж, и пока он восхищался на все лады "религиозным" потенциалом "Последнего искушения Христа", закатывая с придыханием глаза, и тряся меня за плечи, словно набитую опилками куклу, автобус, приняв всех пассажиров, не спеша тронулся, обдав нас обильными выхлопами.
Она смотрела на меня из-за пыльного окошка, позволяя мне напоследок сполна насладится ее образом, украсть каждую черточку ее лица, чтобы, как можно точнее, сотни раз подряд перерисовывать их у себя в сознании. Словно в трауре, я склонил голову, покорно принимая терновый венец, сплетенный специально для меня, из упущенных возможностей и укоров совести, одинокий на столько, что гвозди в свой крест мне придется забивать самостоятельно, а Иуде - платить из своего собственного кармана, чтобы его поцелуй был полон страсти и оставил у меня на губах привкус ее сигарет.
Было невыносимо жарко, песок вихрем кружился вокруг набиваясь мне в глаза, душил меня, и я желал только одного - что бы меня снова дерзко столкнули в спасительную прохладу речных вод.

Уже будучи дома, я, не раздевшись, валялся на кровати, устремив, утерявший всякий смысл, как и все вокруг, взгляд в болезненную белизну потолка. Новое, доселе таившееся чувство, вырвалось наружу и словно устраивало моим органам перекрестный допрос, пытаясь выяснить свое месторождение. Я же воображал себя неуклюжей и глупой рыбой, нежащейся на шелковых простынях речного дна, пока передо мной не замаячила наживка - удивительное и доселе невиданное существо, корчащееся в агонии танца смерти. Пораженный красотой, одновременно из жалости и от желания единолично обладать таким сокровищем, я заглатываю ее целиком. Кто-то там, наверху уже знает о моей ошибке и изо всех сил начинает тянуть меня к свету. Я отчаянно сопротивляюсь, рыболовная леска дрожит от напряжения, а крючок разрывает мой рот, превращая его в зловещую улыбку.
Через несколько дней я перехожу на медитацию, прорываясь через тонкие материи астрала в поисках ее души, но это словно звонить в Австралию с телефонного автомата за углом. Воображаемый голос вежливо твердит мне: "У вас слишком низкий показатель кармы для совершения звонков" или "Абонент находится вне нирваны, повторите попытку позже", а мои и чужие реинкарнации нетерпеливо ожидают снаружи своей очереди сеанса связи. И я с каждым днем все сильнее сомневаюсь прочности нашей взаимности. С тех пор как в воздухе начал витать тонкий аромат увядания, вместе с лебединой песней лета суждено оборваться и нашим узам.
А через пару месяцев, я в нерешительности трусь возле своей бывшей школы, робко выглядывая из-за угла не появится ли она из главного хода, медленно и с достоинством пройдя через школьный двор, украшая собой осенний пейзаж как последний отголосок лета, не погребенный под слоем павшей листвы. Я бы даже прослезился от торжественности момента, хотя чуял нутром, что этому не суждено случится: она наверняка сейчас в самой гуще людей и событий, все ее любят, а она чувствует себя безопасно в коконе социума. Боже, да я ревную ее ко всему миру! И у меня нет никаких шансов соперничать с человечеством, к единению с которым она будет стремиться всю свою жизнь. Эта догадка заставила меня покинуть свой пост на долгие месяца, когда я боялся даже проходить мимо безразличных ко всему стен школы. В своих беспокойных снах я невероятно долго петлял по бесконечным ее коридорам, задыхаясь и ломясь в запертые двери кабинетов, пока, в конце концов, не оказывался в кипящем котле мудреца.
Спустя год, потраченный на нескончаемые паломничества вглубь себя, к бережно хранимым воспоминаниям о прошлом лете, я, наконец, набрался смелости и явился незваным гостем на ее выпускной. В ту ночь бушевала гроза и мое эффектное появление, сопровождавшееся вспышками молний и мерцанием света в школьном актовом зале, осталось незамеченным: дети и взрослые, как ни в чем небывало, веселились, галдели и танцевали. Уровень громкости всего происходящего достигал болевого порога. Окружающие прогоняли предательскую грусть об уходящей юности под звуки музыки и дружеский смех, а завтра бывшие школьники уже будут другими, виновато потупив глаза, распрощаются друг с другом и исчезнут за горизонтами реальной жизни. Сейчас же я внимательно смотрел, как счастливые родители тихо напиваются с учителями, девушки дефилируют в роскошных нарядах, а парни занимаются тем, что тайком прикладываются к алкогольным напиткам, испытывая стойкое дежавю. Немного покружив на периферии праздника, я все же разглядел в безликой толпе ее очаровательный и по-прежнему ледяной профиль, что ж, за этот год ничто не смогло изгладить черты ее лица. С пылающим сердцем я, возвышаясь над всеми, начал просачиваться к ней между тел собравшихся.
- Почему мы встречаемся только на вечеринках? - сакральная фраза словно прорвала временные рамки.
- О, привет! Давно не виделись. - искренность покидала ее взгляд и улыбку, я это знаю, потому как неотрывно наблюдал за ней. - Как дела?
- Да нормально все... я очень скучал. Прости, я, наверное, должен был прийти раньше... - волнение подточило мою уверенность, я терял достоинство прямо на глазах, плетя разную чушь вперемешку с оправданиями, неуклюже лгал и нервно жестикулировал. Она с любопытством разглядывала мои ужимки, загадочно ухмыляясь, выжидающе молча, прислонившись к, увешанной всякой мишурой, стене в своем шикарном фиолетовом платье с рюшечками. А я осознавал, что снова упускаю свой шанс, что нужные слова так и не прозвучат и, чем стремительнее она уставала от моего излияния, и теряла интерес к разговору, оглядываясь по сторонам, тем яснее я понимал что, как будто, разговариваю совершенно с другим человеком. Нет - с целым бесконечным миром людей, глухого к страданиям отдельной души, и проблема в том, что до этого я усиленно не замечал его существования, как и он моего. Я ведь наивно полагал, что вырос за это время, переменился, стал мудрее, а, на самом деле - остался еще более самим собой, чем прежде. А вот кто взошел на, удобренной обещаниями и обманом, почве социума, так это она - променяв индивидуальность на посредственность, дитя природы, соблазнившиеся всеми благами общества. Стандарты, нормы и мнения пленили Бога, заставив его вещать их догмами, хорошо, что я никогда его не слушал. Как и дьявола. Поэтому я могу похвастаться свежестью восприятия: в ее глазах уже не горел огонек неповиновения, а остальные перемены, хоть и были едва уловимы для органов чувств, но все же присутствовали в ее ауре.
Она утекала из моих дрожащих рук, песком сквозь пальцы, и я ничего не мог с этим поделать. Пока под каким-то предлогом она не смылась долой, оставив меня наедине с тяжкими мыслями. С мучительной и теплой пыткой разочарованием. Как, прерванный выстрелом между лопаток, побег к небесам. От стука сердца содрогается все тело, кровь шумит в висках и, несется стремительным потоком, пытаясь затопить боль. Беда в том, что в одном человеке слишком мало крови, чтобы сравнять с землей небоскребы разочарований.
Я не мог больше выносить танцевальный бит, сливавшийся в едином ритме с пульсом, и бежал, словно раненый, с поля боя, дальше и дальше от людей как от прокаженных. Ноги вынесли меня к лестничному пролету, где подростки расселись на перилах и ступеньках, передавая по кругу бутылку с вином и самозабвенно целуясь друг с другом. Тут я встретил еще кое-кого: выглядевшая очень женственно заучка, без своих атрибутов примерной отличницы, расположилась на коленях у, подозрительно знакомого, парня с небрежным макияжем, усиленно ввинчивала свой язык ему в рот, обхватив его голову так, что, глядишь, та скоро треснет как сочный арбуз. И, если это зрелище заставило меня радостно улыбнуться, то вид моей однажды потерянной и вновь, теперь уже наверняка, утраченной девушки, которая с не меньшим энтузиазмом проделывала то же самое с другим самцом, прижав его к стене, растоптало мое серце. Конечно, только я мог так наивно предполагать, что все это время она была в камере хранения, пока я пытался подобрать нужный ключ. Они стояли на самой нижней ступеньке, и я, не выдержав такого унижения и стыда, стремительно обогнул все помехи, вклинившись в сплетение их тел, желая разорвать эту невыносимую связь. Она отступила, давая мне дорогу, и тут я, неосторожным шагом, наступаю ей прямо на изящно наманикюренную ножку, ломая нежные фаланги пальцев. Я оборачиваюсь и с сожалением и ужасом заглядываю в ее наполнявшиеся слезами глаза. То, как она посмотрела на меня, и вся эта гамма чувств вырывающихся на волю с ручейками слез, ее дрожащие губы - затмило для меня солнце, и окунуло с головой реку, как тем летом, когда мы познакомились. Вот только теперь, никто на берегу не заметил моего падения, все продолжают веселиться и не слышат моей мольбы о помощи. Как жаль, что я так и не научился плавать.