Джедай таким и должен быть

Шаг за шагом, приближаясь к намеченной цели, я издалека почувствовал мамино присутствие в одной из юрт стойбища, принадлежавшего песчанным разбойникам. Прячась в тенях барханов, опасаясь зорких глаз часовых, несущих караульную службу, я приблизился именно к той, в которой, как подсказывала мне Сила, находилась моя мать. С детства мне приходилось слышал о свирепых повелителях этих мрачных, бесплодных пустошей, об их безрассудной отваге, как воинов, но также и о бесчеловечной жестокости, как мучителей и убийц, способных дать фору любому пыточных дел мастеру Джаббы-хатта, чья власть распространялась на островки цивилизованной жизни, посреди безбрежного моря красно-желтого песка, вкрапленными кое-где серыми скалами давно развалившихся гор.

Достав свой светомеч, я аккуратным и быстрым движением вырезал в тонкой войлочной стене вырез, достаточный для того, чтобы протиснуться в него без помех. Я внутри жилища тускена, и здесь воняет так, будто пол устлан навозными лепешками бант. Мои глаза устремляются к темной фигуре, несомненно человеческой, — хотя я знал, какой кошмар может меня ждать, и внутренне готовился к этому, ужасная картина, увиденная мною, поразила меня словно гром. Привязанная за руки к перекладинам, на которых охотники племени обычно сушили шкуры добытых ими трофеев, моя мать висела спиной ко мне. На нее была небрежно накинута какая-то мешковина, очевидно, брошенная кем-то из тех, кто удовлетворив свое чудовищное желание поиздеваться над несчастной женщиной, отправился разгуливать где-нибудь неподалеку, играя с прирученными охотничьими зверями, или сидеть у костра, петь песни и варить бешбармак.

Я опрометью бросился к ней, и бережно освободил ее руки от пут — неужели она умерла?! Мои глаза увлажнились, когда я увидел изможденное, все в кровоподтеках, но бесконечно милое для меня родное лицо мамы. Мама… Должно быть она почувствовала доброе обращение, веки ее приоткрылись, и вместо гнусной морды дикаря-садиста она к своей кроткой радости и надежде узнала меня.

— Эни?..

Мною любимый тихий голос. Сколько же ты вытерпела за этот черный месяц горя и зла, пока находилась в тускенском плену? Даже после всего, что ты перенесла, твой голос не сломался, не стал хриплым от постоянных криков боли, когда бы перепившимся самогоном пьяным аборигенам вздумалось себя развлечь, терзая твое святое тело. Этот голос обращался ко мне много раз в прежней моей жизни, был моим мудрым советником, еще даже когда я себя не помнил — ведь мама пела мне колыбельные песни, чтобы ее сынок лучше засыпал и видел светлые сны. В этих снах мама и я были свободными и весело смеялись, радуясь теплому дню. И все были счастливы — даже, казалось, вечно недовольный Уотто.

Но я просыпался, и видел только глинобитный потолок над головой. И мне хотелось плакать от отчаяния, ведь я хотел вернуться в прежний мир. Но я не мог. Не мог показать перед тобой свою ничтожную слабость — ты хорошо научила меня. Это ты объяснила, что мужчина не должен быть слабым. А сейчас я джедай — стал ли я силен, или наоборот, ослаб по их меркам? Я двоедушен, гневлив, мелочен — я тот, кем не был никогда, благодаря твоим наставлениям, и твоей ежеминутной заботе обо мне, мама. Никогда до того момента, как меня взяли в ученики на далекой-далекой планете. Далекой от тебя. И мне запретили о тебе даже говорить. Даже думать. Поддавшись сложившимся условиям, я предал свою мать, к чему так настойчиво призывали меня старшие джедаи. Ведь отказ от родителей, запрещение контактов с ними, якобы служит только лучшему, и способствует качественному обучению. Вот мой учитель, Оби-Ван Кеноби, не знает своих родных, и этим доволен.

А я так не могу. Не желаю!

Мама ты вселила в меня веру в справедливость. Веру в то, что нужно помогать попавшим в беду, быть неравнодушным. «Все беды в галактике от того, что никто никому не помогает». Это твои золотые слова, которые я запомнил на всю жизнь, но с некоторых пор перестал им следовать. Теперь я понимаю, что мне не следовало оставлять тебя. Даже тот высокий джедай, Квай-Гон Джинн, которому ты поверила, когда вручала под его опеку самое дорогое в жизни, наверное не смог бы мне помочь. Но он был добрым человеком, который погиб, спасая других, в то время, как прочие его соратники, с легкостью и даже облегчением отправившие его в эту опасную миссию, остались заседать в Совете сидя в мягких, теплых креслах.

Ее пальцы робко коснулись моего подбородка, прошлись по губам и огладили скулу — словно мама хотела убедиться в том, реален ли я, и не подвели ли ее чувства.

— Эни, это ты?.. — вновь произнесла она, вглядываясь в мое лицо. Но в ней нет удивления. Ей лишь достаточно было убедиться, что я не галлюцинация, не призрак, не плод ее измученного воображения.

— Это я, мама.

Слеза скатывается по щеке — я не смог удержать эту маленькую каплю моей жестокой тоски по родному существу. Я целую ее грубые пальцы и ладони привыкшие к тяжелой работе, с обветренной, потрескавшейся кожей, в мозолях. В последние пять лет, когда она стала женой местного фермера, Клигга Ларса, и ей не надо было столько много трудиться, как прежде, мама все равно старалась сделать как можно больше, успеть всюду — прибрать, помыть, приготовить завтрак, обед и ужин для новой семьи. Поработать на огороде под палящим солнцем, или починить порванную одежду. Ты могла все. Это был твой долг, к которому ты, пусть и против своей воли, привыкла. Привыкла через силу. И этот долг был твоим самым настоящим спутником жизни, даже когда он стал необязательным.

А вот я свой сыновий долг перед тобой не исполнил.

— Я ждала тебя, Эни. Я знала, что ты придешь.

Она переходит на прерывистый шепот, понимая, что ее могут услышать снаружи кто-нибудь из ее мучителей. Она не хочет подвергать меня опасности. Нет, милая мама, это я сейчас опасен.

— Ты так изменился, но я, все равно угадываю моего прежнего малыша, пусть ты вырос и раздался в плечах.

Она с любовью, ласково продолжает поглаживать меня своей теплой ладонью по лицу, словно это помогает лучше запоминать другого меня.

— Мама, прости. Я спасу тебя, чего бы мне этого не стоило.

Мешковина оказалась порванной женской одеждой, и сползает с нее, когда я с большой осторожностью укладываю маму на шкуру. Она неловко пытается поправить платье, и я замечаю ее ноги, по которым тянутся высохшие бурые следы ее страданий. Внезапно чудовищнейшая догадка осенила меня — этим скотам оказалась мало причинять ей внешние муки. Они изнасиловали ее! Они изнасиловали мою мать!

Я едва не лишился рассудка.

Не глядя, я поправил сползшую ткань, чтобы скрыть от моих глаз то, что сын никогда не должен наблюдать. Меня поймет любой здравомыслящий человек. Пусть опорочено, изуродовано, но это материнское лоно, давшее мне жизнь, и ее естество останется для меня навсегда запретным и сокральным.

— Я благословляю тебя, сыночек…

— Мама, сейчас мы покинем это место зла. Клигг едва не погиб, когда отправился со своим отрядом спасать тебя. Он выжил, но был серьезно ранен.

Я ее укутываю, и пока занят этой возней, в моей голове ходуном ходчя мысли, словно мельничные крылья — тень, просвет, тень, просвет. Нужно торопиться, пока и в самом деле сюда кто-нибудь не нагрянул.

— Мама, постарайся пошевелиться — нужно понять, болит ли у тебя что-нибудь, — обращаюсь к ней, стараясь говорить ровным голосом.

Тише, чем прежде, она отвечает, глядя мне прямо в глаза.

— Будь счастлив, сынок.

Что? Что это?... Короткая дрожь пробегает по ее телу, и она внезапно тяжелеет в мои объятьях.


— Мама! — громко шепчу я.

Она как будто уснула спокойным, безмятежным сном, словно после того, как с облегчением закончила трудную работу.

— Мама! — почти кричу я, сильно рискуя быть обнаруженным, но мне уже на это наплевать.

Вот и рухнула последняя защита, которая оберегала меня своими молитвами, обращаясь к неведомым небесам. Прервалась кровная связь, которая значит больше, чем что бы то ни было. Я вспомнил, что когда я чинил мотор от пода какому-то клиенту, бандитской наружности, тот скучая и прохаживаясь с места на место, и наблюдая, невзначай спросил меня.

— Малек, а мать у тебя есть?

— Да, сэр, — важно ответил ему я, — Она тоже работает в лавке господина Уотто.

Тот хмыкает, тряся в руках фенькой.

— Ну так береги ее. Мать — это святое, что может быть в жизни человека. Когда ты вырастешь, баб у тебя много может быть, а мать только одна. Так-то, — цыкнул он сквозь зубы.

Мать у меня была одна, и ее у меня забрали. Я полностью кладу перед собой ее бездыханное тело, отпуская дорогую часть себя. Но я вернусь. Вернусь очень скоро.

Я не смог спасти тебя — но я за тебя отомщу. За десятки, а может быть за сотни загубленных жизней, сгинувших в этой пустой стороне, и отпетых одним ночным ветром, который спешит по-утру доставить очередную трагическую весть, тем, кто отчаянно ждет хоть малейшего известия о тех, кто пропали в недобрую пору, но по пути теряет ее и ищет среди барханов и ущелий, не находя и постепенно забывая о ней до тех пор, пока очередной отряд замотанных в тряпки головорезов вооруженных до зубов, в уродливых шлемах-масках, вновь выйдет на охоту за дичью. За любой дичью. Какая попадется.

Сегодня этому будет положен конец.

…Я беру светомеч в руки, и откидываю полог, делая решительный шаг наружу. Такая вот справедливость.

Примечания:

David Julyan, OST The cabin in the wood - Youth
https://m.youtube.com/watch?v=8C7dHQXA8NQ