Рано или поздно западный мир утомляет. Он непомерно усложнен: если любовь – то любовный треугольник, если политика – то лицемерная борьба за власть, если деньги – то финансовые махинации, если жизнь – то либо героическая, либо никчемная. Иным представителям современного киномира уродливый гигант материализма надоел еще в начале нового тысячелетия; а потому они одними из первых приметили тайского режиссера Апичатпонга Вирасетакула и даже успели окрестить его чуть ли не главной надеждой мирового кинематографа. Каннский фестиваль – своего рода барометр тенденций и законодатель тематических и стилистических «мод» - держался дольше. Регулярно отмечая достижения восходящей азиатской звезды второстепенными призами, за последние десять лет жюри одаривало пальмовыми ветвями лишь тех, кто громко высказывался по какой-нибудь наболевшей проблеме.

Вот ирония: сколь много понадобилось лет, чтобы наболевшей проблемой стала сама привязанность фильмов к наболевшим проблемам. «Дядюшка Бунми, который помнит свои предыдущие жизни» не открывает обществу глаза на расовые конфликты (хотя упоминает напряженность между тайцами и лаосцами) и не указывает обвинительно пальцем на социальные кризисы (хотя демонстрирует пустоту городской жизни).

Фильм Апичатпонга Вирасетакула возвращает кино в рамки подлинного искусства; того самого искусства, где основная тема - душа.

Душа, согласно «Дядюшке Бунми» - одна на всех. Общая мировая, пусть и не в чеховском понимании. Частями этой души являются человек и природа, поэтому они подсознательно тянутся друг к другу, а в случае феномена прошлых жизней и вовсе становятся одним целым. Время и физическое состояние теряют важность: корова из далекого прошлого есть человек из настоящего, который, в свою очередь, сливается в гармонии с лесом будущего.

Главный герой – степенный таец лет пятидесяти – приезжает в загородный дом с семьей не просто ради того, чтобы в покое лечить больную печень. Он возвращается в лоно природы, чтобы умереть и переродиться. Потому дядюшку Бунми совсем немного удивляет, что в первый же вечер за обедом к нему присоединяются призрак его умершей жены и блудный сын, когда-то давно отправившийся в лес на поиски неведомого животного и в своем путешествии приобретший звериный вид. Бунми и его родственники спокойно принимают их, с теплотой расспрашивают о загробной жизни, спрашивают, получают ли они те вещи, что приносят для них в храм, показывают альбом с фотографиями. Являясь по логике сюжета предвестниками смерти, призрачная жена и звероподобный сын Бунми не пугают: между жизнью реальной и загробной в мире, созданном Апичатпонгом Вирасетакулом, различий нет – это категории физические и временные. В один из своих последних дней герой даже спрашивает у жены, фактически мертвой, но при этом достаточно живой, чтобы проводить ему очищение печени: «А что, если я уже мертв?». Жена лишь отворачивается и молчит.

Потому что нет смысла говорить с Бунми о телесном, если его душа чиста, а значит - вечна. Свои грехи он искупил: упоминая об «убийствах коммунистов, совершенных ради своего народа», он далее говорит, что тяжкое бремя ему облегчает построенный в саду навес – то, что приближает его к природе, к целительному естеству. То, что очищает дядюшку Бунми лучше, чем любая операция на почке.

Впрочем, отказывая в весе всему материальному, режиссер при этом не проводит четкую разделительную полосу между реальностью и ирреальностью, еще раз подчеркивая связь Бунми и его семьи с природой. В фильме простые бытовые события загородной жизни – работа в саду, прогулки, отдых и трапезы – представлены в массе мелких деталей, работающих на их (событий) правдоподобность: светильник в спальне, веселые байки садовников, мягкая прозрачная ткань полога кровати. И в то же время у этой самой кровати наблюдает за спящей сестрой призрак жены Бунми, а в вечерней черноте окружающего леса поблескивают красные глаза обезьян-духов. Для пущей ясности Апичатпонг Вирасетакул даже вставляет в фильм простую, но действенную сцену, в которой близость человеческого и природного становится очевидна: один из героев покачивается в гамаке в том же ритме, что и ветви деревьев вдали.

И таких сцен, наполненных изящным в своей простоте символизмом, в «Дядюшке Бунми» немало. Создавая, казалось бы, сложный и непонятный для непосвященного человека мир, имеющий в своей основе богатейшую восточную мифологию, режиссер никогда не лишает зрителя ключей к его пониманию. И, к чести Апичатпонга Вирасетакула, использует он для этого не один, а целый ряд приемов: от ассоциативных цепочек (вода, отводящаяся из почек Бунми, сливается с водой озера в финальном Очищении героя) до общекультурных образов (история о принцессе, вступающей в половую связь с сомом, для западного зрителя знакомая прежде всего по древнегреческому сюжету про Леду и Зевса-лебедя).

Значит ли это, что в фильме сразу понятно абсолютно все? Отнюдь. Подобно айсбергу, у которого отчетливо видна лишь небольшая верхушка, подлинная глубина «Дядюшки Бунми» скрывается во мраке тайских лесов. Возможно, рациональный анализ фильму лишь вредит, так как пресловутая «медитативность», ныне превратившаяся лишь в еще один зрительский штамп, в данном случае имеет основания быть. Необходимо всматриваться в завораживающе прекрасные пейзажи; необходимо вслушиваться в богатый набор звуков леса, почти постоянно проходящих на заднем плане; необходимо погрузиться в ирреальную реальность Апичатпонга Вирасетакула с головой, чтобы пропустить фильм не через голову, но через… да, действительно, душу.

И чем ближе находятся зритель и картина на протяжении полутора часов истории дядюшки Бунми, тем сильнее шок от завершающих пятнадцати минут, когда действие без предупреждения переносится в замкнутые помещения, в четыре белые стены сначала храма, где хоронят героя, затем гостиничного номера, где семья разбирает деньги и смотрит телевизор. Словно в издевательство над подлинной духовной чистотой Бунми вводится персонаж-монах, который позволяет себе придти, нарушив обет, в отель, скинуть традиционные одежды, помыться и переодеться в «гражданские» джинсы и футболку. И вновь простой и понятный параллелизм: лже-монах принимает душ, стремясь к очищению телесному, духовное же очищение людей, живущих вне города, ему недоступно.

Именно поэтому, закончив переодевания, он замирает на месте перед телевизором вместе с остальными героями. Без движения духа не существует вообще никакого движения. Бунми и его родные в деревне так или иначе постоянно двигаются – медленно, в ритме с ветвями деревьев. Звук их шагов гармонирует с птичьими трелями; финальная же громкая музыка вызывает жуткий диссонанс и острое желание скорее вернуться назад, к природе и покою. Туда, где в сюжете исчезают все рациональные понятия, в длинных статичных планах теряется время, а красота леса позволяет сомневаться в том, с чем имеешь дело – кинематографом, живописью или, быть может, с самой жизнью?

Прием для современного кино сложнейший, а потому тем более удивительный: «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни» не является радикальным высказыванием, но плавно подводит зрителя к тому, чтобы он сам сделал выводы. Если вообще захочет их сделать. Апичатпонг Вирасетакул не заставляет что-либо домысливать – его фильм можно понять, не прилагая серьезных мыслительных усилий – но в то же время оставляет возможность как для более глубинного исследования, так и для истинно-зрительского созерцания. Нет и не может быть ответа на вопрос, какой из этих подходов к картине является правильным или более честным. Такова уж реальность тайского режиссера, который отрицает традиционные понятия и категории, и признает единственно духовность. И, право, сколь сильно в кино не хватало этой по-настоящему Великой Реальности!